куда-нибудь, – сильно переменилась к нему, стала закатывать скандалы и твердеть в панцирь-оболочку вокруг него, а потом и вовсе распалась – однажды, подвыпив, женщина надавала Свеженцеву тумаков, вытолкала за дверь и выбросила следом вещички. Так он оказался в бесхозном, давно списанном со всех балансов общежитии – хибаре из фанерных щитов, в которой из помещений была одна большая комната с плесневелыми углами, одно окно в западной стене, наполовину заколоченное картоном и фанерой, с печью посередине и дверью прямо на улицу, на берег залива.
В прошлые времена здесь живало до десятка человек разного блуждающего по свету люда, а теперь на ржавых панцирных кроватях разместились всего трое. Вот тоже пространство. Но Свеженцеву интересно было, каждый раз попадая в новое пространство, чувствовать, как оно обволакивает его новыми оболочками, всасывает в себя и начинает служить ему: плохо или хорошо, тепло или холодно, мягко или колюче. Новые оболочки – новые ощущения. Под утро возникло в нем ощущение, что дождь и рассвет слились в единое: была трудно понимаемая неразрывность между светлеющей серостью в окне и звуком ливня, так что храпы и посвисты соседей отодвинулись в ветхие пыльные углы и не раздражали его, хотя оба соседа почивали шумно и безотчетно: шкипер Коля Бубнов выводил по-бабьи тонкие и мучительные свисты и стоны, с причмоками и всхлебами, как если бы у той спящей бабы сидел тяжелый домовой на груди, а молодой мужик Гриша Карпенко храпел играючи, могуче, полными легкими, храпел так же беззаботно, как жил. И Свеженцев думал о них с удивлением и отвлеченно: «Вот, спят…», за простотой слов удивляясь тому безмерному космическому расстоянию, которое возникает между спящим и бодрствующим разумом, удивляясь неодолимости и непознаваемости этого расстояния. А когда достаточно рассвело, соседи затихли, еле посапывали. Свеженцев встал, чувствуя себя особенно неуютно в промозглом воздухе, оделся, умылся из рукомойника и сел к столу перекусить.
Проснулся Гриша, шумно уселся на кровати, выпустил из-под одеяла длинные босые ноги с черными подошвами, с костистыми желтыми наростами и кривыми ногтищами, так и сидел, подтянув одеяло к груди, жмурил глаза, отвлеченно вращавшиеся неизвестно в каких дебрях, но, где-то блуждая взглядом, все-таки разглядывал Свеженцева, да и не разглядывал в общем-то, а замечал, улавливал его присутствие в комнате. И вдруг заговорил озабоченно, вполне поставленной речью, как если бы скороговоркой стал читать вслух с листка на собрании в клубе:
– По радио сообщали: «Моссад» накрыл генетическую лабораторию в Багдаде. Там клонировали Гитлера и Сталина. – На несколько секунд примолк, потянул обычным домашним голосом: – Да… да… – И опять сорвался на скороговорку: – По десять экземпляров Гитлера и по одиннадцать экземпляров Сталина на каждую страну, для установления нового глобального мирового порядка. Их будут развозить на белых слонах. Через пустыню, вот так, – показал он широким жестом, – караваны из белых слонов пойдут в разные стороны света, а на спине у каждого по Гитлеру или по Сталину… Десять и одиннадцать – двадцать один, а там тебе все: генеральный секретарь, рейхсканцлер, председатель Совета министров, министр торговли, министр печати, министр обороны, начальник тайной полиции, министр рыбной промышленности, председатель КГБ…
Свеженцев перебил его:
– Ты в прошлый раз говорил, Гитлеров будут на черных слонах развозить, а на белых – Сталиных.
– Нет, наоборот, наоборот! – истово заговорил Гриша.
Свеженцев широко согласно закивал.
– А ты говорил, у них двоих не будет хватать – для самой главной страны…
– Этих повязали. Я сам видел! Был в Хабаровске на рынке и видел… Они торговали кедровыми орешками. Оба в кирзачах, в телогрейках, в кепках. Конспирация. Да промашка вышла – повязали обоих! – Он выставил вперед руку, угрожающе затряс пальцем. – Промашка!..
Свеженцев опять отвлеченно кивнул, ему удивительно и непонятно было, как и для чего в его окружение попал такой человек, как Гриша. Свеженцеву рассказывали: как-то в детстве Гриша играл в хоккей и, разгоряченный, вылил себе на голову ковш ледяной воды, в итоге – менингит.
Однажды Свеженцев видел Гришин паспорт: на странице, предназначенной для фотографии сорокапятилетнего Гриши, был намертво вклеенный снимок Сталина, вырезанный Гришей из газеты. В другой раз Свеженцев столкнулся с не менее загадочным чудачеством: получив зарплату в иенах за работу на чилимах, Гриша, никому ни слова не сказав, отправился в лес и где-то закопал деньги, чтобы «людоедам не достались». Уж одного «людоеда» Свеженцев знал: так Гриша называл мужа своей сестры. Место Гриша совсем забыл, но несколько раз потом ходил искать деньги с единственной целью – перепрятать. Подолгу бродил в лесу, ковырялся руками в мокрой глине, но «людоеды опередили»: всякий раз он возвращался ни с чем.
Свеженцев же думал: все это должно было иметь какой-то смысл и для него самого, Свеженцева. Все в окружающем пространстве полнилось некими смыслами, привязанными к нему, скрытыми, подспудными, но иногда и явными, прорывающимися наружу. Гриша, не примолкнув, разом переключился, сказал обычным голосом:
– Вчера Колян кеты пожарил, чего не ешь?
– А?.. Что?.. Я уже поел. Спасибо.
Завозился второй сосед, вяло полез из-под одеяла мятым отекшим лицом с маленьким подбородочком, со слежавшимся отжатым жирком на шее. Гриша повернулся к нему.
– Колян, послезавтра японцы опять острова смотреть будут. Когда острова отдадут, ты кем под японцами будешь?
Бубнов отмалчивался, всецело переживая ноющие боли в почках, и Свеженцев знал, что если он и заговорит сейчас, то о своих хронических болячках.
– А ты кем будешь, Эдик?
Свеженцев, не оборачиваясь, пожал плечами.
– А я, там, этим, программистом «Ай-би-эм пи-си» или пойду завотделом в телеграфное агентство «Киодо Цусин».
Свеженцев согласно кивнул и вяло сказал:
– А я буду белых слонов разводить. – Он поднялся, надел старенькую болоньевую куртку и вышел в холодную морось, в воздух, сыростью спиравший дыхание. Пошел берегом залива по сплошному ковру пустых хрустящих раковин гребешка: пять тысяч лет подряд здесь жили морские народы, и раковинные кучи добытых и съеденных моллюсков спрессовались в многослойную крепкую набережную. Недалеко от пирса он увидел купающуюся женщину. Материковская отпускница или офицерская жена, в желтом купальнике, с собранными в узел черными волосами, зашла в холодную воду по пояс. Короткие волны катили на нее, били в высокую грудь и лицо, и худощавая женщина, будто ломаемая волнами, приседала и подпрыгивала, смеясь при этой игре. Свеженцев подумал, что он и эта молодая высокая женщина, не боявшаяся холодной воды, – будто из разных времен. Никогда ни при каких обстоятельствах его жизнь не могла обвиться ни практически, ни в пустоватых фантазиях – даже в фантазиях – жизнью такой женщины. А было ли это плохо или хорошо, он не знал – он не знал, чем бы ему могло это грозить.
Ноги донесли его до поселковой конторы, подняли на высокое крыльцо, он стал тщательно вытирать башмаки о влажную тряпку при входе, потом и в маленьком вестибюле все мялся у двери участкового милиционера, не решался постучать, думал, не поздно ли теперь уйти, но все же робко постучал. Голос за дверью приказал войти.
Сан Саныч разложил на столе газетный пасьянс и, когда пришел Свеженцев, кивнул на стул, сам же, не глядя на явившегося человека, иногда поглаживая усы, листал страницу за страницей и будто вчитывался в заголовки, решая, не отложить ли статейку для подробного чтения. Но вдруг мельком взглянул на Свеженцева и начал говорить бесцветно:
– Я на вас диву даюсь, Свеженцев… Вы садитесь, в ваших ногах правды нету… Я раньше и не знал о вас, ну, думал, человек и человек. А когда покопался в вашем деле… Хотите, я вам скажу прямо, что о вас думаю?
Свеженцев с понурым видом мостился на деревянном скрипучем стуле: на самом краешке, потом чуть глубже, потом еще глубже, но все еще с превеликой сдержанностью, почти со смирением. Сан Саныч продолжал спокойным тоном, так, как он всегда произносил что-то заранее обдуманное:
– От таких людей, как вы, все беды. Я знаю вашу породу. Вы – перекати-поле – такого можете накатать…
– Чем же не угодил? – насупился Свеженцев.
– А тем… – Сан Саныч раздраженно сдвинулся на стуле. – Вы когда-то работали инженером, строили дороги, а теперь вы кто? Ни кола ни двора, бродяга… Я же вам говорю: я с вашим братом повозился вдосталь, а тут еще вы на мою голову. – Он особенно налегал на это пренебрежительное «вы». Он приподнял газеты, достал серую картонную папку. Рыбак пожал
